“ЛЕСТВИЦА ИАКОВА”
/памяти Якова
Виньковецкого/
Яша, Яшенька, Iаков...
Один из
удивительнейших людей нашего поколения...
Всехний авторитет,
друг Бродского и Волохонского, Бобышева и Кузьминского, Охапкина и
Кулакова, Горбовского и Хвоста...
И это не он называл
себя нашим другом, а МЫ – называли его.
Мерило абсолютной
порядочности, что как-то не адекватно в нашем веке, когда слова “он
– порядочный человек” стали максимумом оценки, хотя ДО революции –
они были минимумом...
Поздновато мы
воссоединились с ним, хотя и во-время. Как мне помнится, он
нарисовался на моей выставке “23 художника /на площади 24 кв.
метра/” в сентябре-октябре 1974, в параллель московской
“бульдозерной”, и с тех пор мы не расставались. До смерти его. Но и
она – условна.
Яков, Яшенька – жив
в моей прозе, в антологии, в хулиганских стихотворных текстах моих и
– главное – жив и неумирающ в памяти.
Много – хотя и врозь
– о нём написано (в антологии), почти столько же, сколько и о другом
нашем Учителе, Понизовском, о Даре – потому что в чём-то главном они
были схожи.
В терпимости
(именуемой толерантностью) к любым проявлениям таланта и артистизма,
в нетерпимости к любой же фальши, мелочности – он (как и они!)
всегда был выше.
А когда, случалось,
и “ниже” – так ведь “nobody is perfect”, те же претензии я могу
применить к любому, вычетом Господа нашего Иисуса Христа...
Но Яша был во многом
– порождением еврейской либеральной интеллигенции 60-х,
осторожность и мудрость уживались в нём, как щедрость и практицизм,
глубокая религиозность и открытая светскость.
От меня он не
требовал толерантности к моим “врагам”, только – порядочности.
Почему и выбирался своего рода “третейским судьёй”, во всех наших
немалых разногласиях. И я не требовал от него гарантий, я доверял
ему во всём, ибо знал – не предаст. Не на мелко-бытовом, житейском
уровне, а на главном. Моральном. Духовном.
Вот это-то, духовное
– и было в нём главным. Он был Учителем, который ничему не учил.
Вычетом этики. Которая, в бытии – многозначимей эстетики. Эстетик
много, этика одна.
И, когда я писал
(именно – писал, а не “составлял”) антологию – я был его учеником.
Ведь в ста-поэтной антологии – собраны поголовно “враги”: враги
между собой, считанные мои “личные” – и как не дать “личному”
перерасти в нечто общее – я учился на Яшиной порядочности и
терпимости.
Nobody
is perfect...
И, тем менее, perfect – я. Но где-то Яшин пример,
ОДИНАКОВАЯ любовь к Бродскому и Волохонскому, ко мне и к Бобышеву –
вдохновляли меня. Но Яша был ещё и по-человечески терпим: ну не
помню я его “осуждающим” меня. Терпеливо растолковывающим,
убеждающим – помню. Помню письма его, всегда мудрые и никогда –
благоглупые, утешающие.
Возможно, именно его
индивидуальное совершенство – и стало причиной трагедии. Ну, попади
Кузьминский “в неприятную историю” – так я из них и не вылезал! А
для Яши потеря “реноме”, хоть частичная – была трагедией. И я
определяю это страшным грехом – гордыней...
Слишком многие
восхищались, брали пример – немногие, относившиеся критически и
иронически, были “не в статусе” (их было, как бы, не слышно – Коган,
Гозиас...). Те же, чьим мнением можно было гордиться – имена! – все,
поголовно, относились к нему с пиэтетом.
Как же не
возгордиться? Человек слаб...
И когда я, в сотый
который уж раз, анализирую причины Яшиного самоубийства – кроме
гордыни, не могу найти причины.
Тщеславие
безобидней. Оно не выходит на уровень духовный, довольствуясь
мизерами. Оттого и трагедии не происходит.
Но я не о потере. А
о приобретении. Мне повезло – дружить с Яшенькой, видеть его улыбку,
слышать, общаться. Просто общение у него на дому – даже без картин,
стихов – давало заряд на долгое время. Общение с Динкой, детьми,
даже с Яшиным кругом хьюстонской русской итээрни (как презрительно
называл я их всегда) – у Яши не было противно. Я в них видел просто
людей, человеков. А русско-питейная хлебосольность дома, уют,
семейственность – всё это утешало и помогало.
Яша помог мне
многим. И в первую голову – примером.
ПОЗИТИВ = НЕГАТИВ
Яша показал мне
тщету земного, “суету сует”, как сказал Экклезиаст (?).
(Странно, будучи
автором теологических трактатов, напрямую общавшийся с богословами –
Яша никогда не нудил голову книжной, фарисейской мудростью, как
большая часть моих “повёрнутых в христианство” друзей. Яша был
просто христианином – если христианином “быть” просто...)
ХУДОЖНИК – ПОЭТ – ФИЛОСОФ?
“Поэзия, прости
Господи, должна быть глуповата”, – сказал Пушкин. Паче того –
художник. Яшу губил ум. Он не мог позволить себе сказать глупость. В
живописи он заехал от биологической абстракции – к внутреннему свету
иконы, где-то за пределы её, живописи. В поэзии он во-время
остановился (в юности). В философии... Тут я ему не судья. Она –
бесконечна.
Мне кажется, что
роль их, Учителей, лежит где-то за пределами искусства. Особенно
искусства их, индивидуального. Постановки, проекты и скульптуры
Понизовского – мельче и невоплощённей его фигуры. Проза Дара – и
того минимальней. Живопись Яши – при наличии Михнова-Войтенко,
Кулакова (его друзей), Эллика Богданова...
Но если в антологии
я не назвал Яшу напрямую Учителем, то теперь – называю. По
прошествии изрядного количества лет.
Яша упорно со мной,
как и недавно покинувший меня ещё один учитель – лагерник Лёнечка
Комагор. Как “тётка Танька” Гнедич – поэт, переводчица, лагерница.
Как многие – и младшие – друзья мои.
“Мёртвые не умерли,
пока живы помнящие о них” – словами моего ещё живого учителя, Лерки
Молота*.
“Мёртвые не умерли”.
/24-25 января 1998,
2000/
* у кого-то
“украденными” – недавно наткнулся на цитату, но забыл.
Поутру.
Вот, Динка, что
написалось вчера-сегодня, по получении твоего циркуляра.
Поротову – я сам
активно рекомендовал заняться Яшей, но я же и предупреждал – держать
тебя подальше, методом Дягилева.
Должны быть опрошены
не только “друзья”, но и “враги”. Свидетельства Гозиаса, Когана,
Шиманского – куда как важней слюней, скажем, Жоры Вильдгрубе...
О Бродском – не дали
раскрыть рот – Бобышеву и Охапкину. Все остальные (вычетом
Кривулина) исправно и доброхотно вылизали ему анус.
Если такое же
получится с Яшей – будет горько.
Один я – не потяну
против сонма прославляющих.
“Участвовать” – я
могу только своим интервью и этим вот текстом. Потому что даже
советом – вышеприведённый и основной – явно будет отвергнут.
Помимо – не мне же
вычленять многие поминания Яши в антологии (в которой я сам уже
запутался) – нужна затемтка(?! – опечатка), пусть даже И.Д.Левина –
свидетельство Яшиного участия в ней. И участия активного. В интервью
я, естественно помяну об этом – но и о тщетных попытках Яши хотя бы
“нейтрализовать” Наймана, Бобышева, более чем изрядно поднасравших
мне.
Советы... “Я тебе
его (эссе) послала”. Помнится, я ответил. Дальше – ничего не
помнится (паче тобой).
Но если Поротову
удастся опросить хотя бы часть Яшиного окружения – а и Шимань нынче
“звезда”, не только Тюльпанчик –
и, кстати, Яша с
Аликом Гинзбургом и И.Д.Левиным – пятиминутный клип у меня дома –
есть на видео, сделанным моими техасскими ребятами, Стюартом Хэди,
уникальные кадры... Чёрно-белые.
Кстати, в хоре
голосов (режиссируемом) об Осе – нет голоса Марины Тёмкиной; да там,
кстати, и Марину Басманову (кроме Уфлянда) чуть ли не “квартирной
соседкой” называют – “подругой”, сын же у Бродского – “от святого
духа”?...
Словом, холеры я
ожидаю от этого больше, чем свершений...
Смотри сама. Твоё
дело, тебе решать.
... Я уже полгода
живу вовсе даже на ручье под сосной в верховьях Делавэра, о чём
Женька Поротов знает, он мне звонил – или ты с ним не в связи?
Осталось нас трое –
Мышь, Моника-борзая и я. Гуля-Хайди, мама и Гектор-сын – не
дождались домика на ручье...
Первую борзую нашу
звали Нега, Нежка, принцесса Нежинская. Похоронена, кстати,
рядом – под Миддлтауном, в часе езды...
Мы ещё живы.
Опросить надлежало
бы и Элинсона. “Критические отзывы” зачастую пользительней
попу-лизаторских (та же манда Людка Штерн – автор чуть ли не лучшего
воспоминания о Бродском, о его устройстве в экспедицию. ... Если б
она ещё и писать умела...)
Твой ККК и Мышь с
Моникой
P.S. Не путай
“лествицу” с “лестницей”, Яша бы не спутал.
ЛЕСТВИЦА 2-Я
(памяти Якова Виньковецкого, повтор-комментарий)
...
Как он попал ко мне на выставку “23-х”, в сентябре 1974 – попросту
не знаю. Пришёл, потеснил (дружелюбно) остальных и повесил свой
сине-бело-голубой акрилик рядом с графикой Сашеньки Исачёва.
Выставлялись только мои близкие друзья – с тех пор с Виньковецким и
подружились. Пришёл, кстати, классик, певец деревни, Фёдор Абрамов
(присланный Д.Я.Даром), и сразу: “Да, этО – ранний ВинькОвецкий,
хОрОшая рабОта...” Окал он, или не окал, не упомню, но сразило –
“мОл, и мы, деревенщики, Обстракцию – пОнимаем...”
А
потом – чуть не сразу – эмиграция, его, Яши, и следом моя (июнь
1975), так что воссоединились уже – на Западе.
Мало
кто мне так морально помог в моих пертурбациях в Вене – 9 месяцев
выбивал австрийскую ксиву, чтобы съездить на недельку в Париж, к
Шемякину. Из этой недельки – ещё и Гренобль захватил, а уж к
антропософам в Гётенаум просто не поспевал: ждал уже билет на
самолёт в Америку. И во всей этой лихорадочной переписке – Вена,
Париж, Америка, Цюрих, Рим – Яшины италийские письма были бальзамом
на раны: примирял, посредничал, мудро, но не навязчиво “учил” –
такое и четверть века спустя не забывается.
Далее
ту же роль он играл и в Штатах: учителя жизни, советчика,
третейского судьи – в моих разборках с Бродским и Бобышевым, давними
друзьями и его.
Связывала с ним и его дружба с Волохонским и Хвостенко,
единственными моими друзьями-союзниками-авторитетами в этом мире.
И даже
в Хьюстонском круге его – совковых итээров-нефтяников и
компьюторщиков – я вышел на биолога-путешественника Шиманского,
далее на переводчика последнего мазура Крутикова, зоофотографа
Когана, писателя и художника Гозиаса (не вхожих в дом и “салон”), но
связи потянулись оттуда, от него.
С ним
было как-то уютно, хорошо и спокойно, даже при том, что половину
публики – хотелось немедленно расстрелять (как классового врага).
Напряг снимал Яша, своей улыбкой и умом, и Динка – визгом-писком,
хлопотами, любовью, гостеприимством.
Словом, мой техасский период, с немногими выездами на выставки Доджа
и Нахамкина, прошёл, во многом, “под эгидой” Яши.
И с
антологией он мне помог, и немало. Материалами и связями. Поимев и
сам, от “ахматовских сирот” – нервотрёпки и переживаний. Даёт он мне
фоты Наймана – Найман требует лучшую снять (за мои, чисто
литературные, поливы на ААА). Ну, не снимаю, а заклеиваю в макете,
поперёк физии, надписью: “Фото снято в последний момент по
требованию А.Г.Наймана” (или – Виньковецкого, не упомню уже, при 3
000 фотографий в таковой), так и помещаю, в антологии.
А
потом Яшеньке приходится меня отстаивать, перед “сиротками”,
неутешными – Осей, Димой, Толей...
И
когда получались напряги – к кому я обращался, за помощью-советом? К
нему. И помогал.
“НЕГАТИВ”
Хотя
гордыня, человеческая, одолевала и его. Делаю выставку в Техасе, под
100 художников, добываю картины из Вашингтона и Нью-Йорка,
макетируем со Стивом Эшли каталог – Яша волокёт цветной слайд. “Да
каталог-то, говорю, – чёрно-белый, для всех!” – “А я оплачу, если
поместишь на обложку!” Поместил я его – скверной чёрно-белой
репродукцией, какую удалось вытянуть со слайда. Картину свою на
выставку, он, “техасец” – привёз (или прислал?) в последний момент.
Я развешиваю графику “барачников-арефьевцев”, и свои коллажики – у
сортира, весь зал забит – Яшину повесили под потолком. Является на
открытие Яша: “Убил мою работу!” А что б – в развеске-организации
помочь, не за горами, чать, жил – в соседнем городе...
И так
– на каждой выставке-мероприятии: художник видит только – себя. Слаб
человек.
Но эта
слабость человеческая – извинительна и понятна. Легенды о
“бессребрениках”-юродивых Хлебникове, Ксюше Некрасовой, да том же
Ван Гоге – не более чем легенды (достаточно прочесть – документы, и
письма их). Человек – в творчестве – изначально эгоцентричен.
Не был
бы он таковым – в жизни.
А Яша
им – не был.
И
художников – паче, “прошлого” уже – мы ценим-судим не по качествам
человеческим, а лишь по продукту творчества.
Не
могу назвать Виньковецкого “гением”, при наличии старших
товарищей-мастеров (друзей его) – Михнова-Войтенко, Кулакова, и
относительно младшего, “интуитивиста” Эллика Богданова (также друга
его?, знакомца – всяко), но своё слово в русле “питерского
абстракта” Виньковецкий, несомненно, сказал. И Бог в его картинах –
присутствует.
За что
любил и люблю.
И даже
Динку, вдову его – в состоянии любить и терпеть.
Хотя
по глубокому убеждению моему – вдов надо подвергать индийскому
обряду “сати”, сожжению на погребальном костре – и, желательно, ещё
при жизни покойного.
Перечислять их (Рухину, Арефьеву, Рапопорт, Исачеву, Рохлину,
Алексееву...) – ни сил, ни бумаги не хватит. Оптимально – надо бы
всех. (Редчайшее исключение – Шуня Дышленко...)
Но кто
тогда – хотя бы – сохранит?
Так
что Бог с ними, не надо их жечь, а, согласно завещанию Владимира
Мономаха – жалеть и любить.
Что я
и пытаюсь делать.
/30
июля 2001/
P.S.
Яшу отпел – вопреки церковным канонам – наш батька, отец Миша
Меерсон-Аксёнов…
…
имеем тому исторические прецеденты:
“Степаниду Кудрявцеву нашли задавившуюся, однако погребли с
церковнослужителем.”
(“Дневник Ивана Игнатьевича Лапина”, [1817], Псков, Сельцо
Михайловское, “Робин”, 1997)
и мир праху
его…
/17 марта
2003/