|
МИРОН ЛЕВИН + АЛИК РИВИН
Мирон Левин был красивый чернявый мальчик, моложе меня на три
года; о его происхождении я ничего не знаю. О семье он никогда не говорил, –
видимо, она не вызывала у него положительных эмоций. Попал он на
отделение гебраистики по воле Зиночки, – о древнееврейском языке
he could not care less(2) и не делал ни малейших
усилий, чтобы освоить его. Он был русский поэт, и если ему
где надо было учиться, так это на литературном отделении, куда он вскоре и
перешел. Поведение его было эксцентричным – он как бы подчеркивал свое полное
безразличие к тому, что о нем кто бы то ни было думал. Ему, например, ничего не
стоило в ответ на удивившие его слова, сказанные мной, вдруг с размаху сесть
прямо на тротуар на людной улице. Поэзия его шла от обэриутов (Олейникова,
Заболоцкого, Введенского, Хармса, Шварца), из других поэтов он чтил, пожалуй,
более всего – или даже только – Пастернака. И еще Алика Ривина.(1) Мирон
был очень низкого мнения о людях, окружавших его; когда я упрекнул его в том,
что он никого не уважает, он ответил, что это не так, и что он уважает трех
профессоров и трех студентов – из профессоров Франк-Каменецкого, Эйхенбаума и
еще не помню кого третьего (Тарле?), а из студентов Выгодского, кажется,
Верховского с литературного отделения и Соню Полякову – с нашего.(2) Других он
позволял себе разыгрывать, дразнить, нахально обрывать.
Но поэт-то он был настоящий. Это ощущалось даже по его
комически-сатирическим произведениям из серии, которая называлась как-то вроде «Поэма
быта»:
Квартира, квартира, квартира, квартира,
Блаженный уют небольшого сортира
И кухня, подобная кухням царей,
И дети соседей у наших дверей.
О дети соседей! О сами соседи!
О страстная мысль о вкусном обеде!
Кастрюли, дуршлаги, макотры, плита –
Прославься, властитель желудков – еда!
Дубовый комод, лихорадочный сон
И поиски блох в лабиринтах кальсон...
|
Соседи лопали, а поэт, видимо, как водится, голодал.
Серьезные его стихи я прочел впервые много после его смерти.
А вот это стихотворение было им написано и вовсе в
четырнадцать лет:
Смотрите: в дерзостном решенье
Нам здесь художник, не дыша,
Представил женщину в движенье
Как нежный жест карандаша.
|
Вот что писал в том же возрасте этот насмешливый
ниспровергатель всех официальных авторитетов:
Оставьте! Не трогайте! Бросьте
С утра поднялся тарарам,
С утра телефонные гости
Звонили по всем номерам.
Голубчики! Вы им не верьте!
Они ни с того, ни с сего.
Он умер совсем не для смерти
И тлен не коснется его.
(14 апреля 1930 г.: смерть Маяковского).
|
Стихи Мирона были впервые напечатаны в 1981 г. в Австрии.
<….>
___________
¹ Алик Ривин, примерно моего возраста или немного старше, был
странным, вероятно душевнобольным человеком и замечательным поэтом, по характеру
своего стихотворчеова стоявшим где-то между Мандельштамом и обэриутами.
Насколько мне известно, его поэзия никогда не печаталась; может быть, что-то
сохранилось в чьей-либо памяти.
Меня познакомил с Аликом Ривиным на улице Мирон Левин; они
оба проводили меня домой до Скороходовой, и по дороге Ривин перечислил мне
множество моих родных и указал, чем они занимаются, – это было как чудо. Чем он
жил – совершенно неясно. Последний раз я встретил его в начале 1941 г. около
здания Библиотеки Академии наук; он вылетел со страшным матом из соседнего
Института галургии, куда он пытался продать для экспериментов мешок кошек. После
этого он зашел в библиотеку, повесил мешок с кошками на крюк в гардеробе и
поднялся в читальный зал. В начале войны он явился в ленинградский военкомат,
чтобы вступить добровольцем в армию па должность переводчика с румынского, по
ему, естественно, было отказано. Умер в блокаду.
К сожалению, в моей памяти из его произведений сохранилось
только стихотворение-двустишие:
«Вниз головой, вниз головой,
Грызть кукурузу мостовой»
– булыжной, конечно.
И еще начало стихотворения: «Вот лежу я в могиле, Засохлый
еврей...» Это, конечно, не дает представления о его оригинальном и
замечательном поэтическом творчестве.
² Ко мне, впрочем. Мирон тоже относился хорошо. Однако
суровость его оценок меня несколько шокировала. Мы с Мишей Гринбергом были более
снисходительны к нашим профессорам. Мы были согласны, что они делятся на три
группы: те, которые интересуются только наукой и ничем больше, – к ним мы
относили Юшмапова, Крачковского, Франк-Каменецкого и Борисова; те, которые
интересуются наукой по-настоящему, но не упускают из виду и жизненных интересов,
– сюда мы (не совсем справедливо) относили Рифтина и, с некоторыми колебаниями,
Винникова, Мавродина, и те, которые пользуются наукой как булкой с маслом, –
сюда мы относили Башинджагяна и все марровское окружение, а также большинство
преподавателей по общественным наукам и истории.
//srcc.msu.su/uni-persona/djakonov/8.htm
… РЕКОМЕНДУЮ НАСТОЯТЕЛЬНО И ВСЁ ОСТАЛЬНОЕ ЦИТИРУЕМОГО
ДЬЯКОНОВА
(ККК, 15 мая 2007)
|