|
ЧЛЕНЫ,
ПОЛУЧЛЕНЫ И ВОВСЕ НЕ ЧЛЕНЫ…
323 ОФФИЦИАЛЬНЫХ эпиграммы,
или кошерный член (ССП) проф. Е.Г.Эткинд
(Париж, "Синтаксис", 1988, оформление С. Есаяна, А. Хвостенко и
А. и М. Гранов, 175 стр., из них 5 стр. и 25 ещё – предисловие и комментарий)
Эпиграфом
поставим, запоздавшее:
“Литературе нужен Дудин –
Как мягкий хуй на ржавом блюде.”
(от юпа 29 ноября 2000) |
…
врецензия на либерала-совписа е.г.эткинда была писана лет 18 тому, враз по
выходе его книжечки-собрания “епиграмм”, кошерно-тошнотворных, центрующихся на
“политике” и “национальном вопросе”, вполне в духе совковой критики 50-60-х – те
же методы, та же беззубость, та же ангажированность коммунячья-щенячья…
эткинда
я когда-то (но это было – давно, и – там) уважал, за умеренный либерализм – и
под влиянием “общего мнения” о нём
но и на
западе – он остался цельнокроенным совком, оффициалом и конформистом, вполне
вписавшимся в западный уже эстаблишмент
о
“еврейской секции переводчиков ленинградского союза писателей” написал – годы
спустя – его ученик и сочлен витя топоров (не поминаемый и невключённый), в
своих саморазоблачительных «записках скандалиста»
с
эткиндом у меня на западе, естественно, каши не сварилось, хотя виделись и в
вене, и у него дома в париже, и в его визит в техасе
оставленная ему – порывом-доверительностью – машинописная копия двух антологий
«14-ти» (стариков и молодых, «1-й и 2-й этапы ленинградской поэзии") –
провалалась у него в париже несколько лет неотвеченной и непрочитанной, еле
выбил у него немногий имевшийся экземпляр в зад
“я
помогаю только – своим”, декларативно заявлял е.г.эткинд ещё в россии
(под “своими” он имел сугубо конкретный признак)
впрочем,
помог он некогда – и т.г.гнедич, о чём выяснилось гораздо позднее
писанную
многие годы назад врецензию на его книгу – привожу без измениний, добавив только
позднейший “p.s.”
книгу
покупайте сами и сравнивайте (наверняка уже трепетно переиздана борцами с
“государственным антисемитизмом” – за счёт государства, полагаю, или – сороса…)
(25
марта 2006)
Сначала
приведем уточненные (или более удачные) варианты. И даже – правки (в №57, по
рифме – никак не "титьки".)
Потом
подобьем бабки.
12
К литературе страсть имея,
прочел всего Хэмингуэя,
но должен вам признаться я –
не понял ни хэмингуя.
57
Татьяна Тэсс, Татьяна Тэсс
Одна из лучших поэтесс.
И даже Эдуард Багрицкий
Порой хватал ее за ЦЫЦКИ.
59
Ах у Инбер, ах у Инбер
весь в кудряшках лоб.*
Все сидел бы, да смотрел бы –
на неё б!
* (что за ножки, что за лоб)
– по рассказам, публично прочитанную пьяным Симоновым
на съезде СП в 1959 г.; после чего Инбер истерически кричала:
"Хулиган! Виведите его!" Симонова "вивели". И опохмелили.
66
О, бас проффундо! Он за двух –
Гудеж гудит от гуда.
Порой так низко пустит звук –
Не разберешь, откуда! –
– это лишь фрагмент, эпиграмма на Маяковского,
одна из многих на вкладке, изображающей дверь уборной
в кабачке "Желтая сова", в "Записках поэта" Сельвинского*; |
там же –
имелись эпиграммы на:
Жарова:
"Во!
И боле ничего.",
Аделину Адалис:
"Аллес
убер Адалис",
Безыменского:
".... что трижды три таких КРАСНОЯМБЕЙЦЕВ
И одного поэта не дадут." |
и др., всех
не упомню, а книги нет.
Все они
явно написаны самим Сельвинским.
* (что,
впрочем, указывается в прим. 66, стр. 153; не указано только – на КОГО?)
119
На Вл. Проппа
Дорогой длинною, дорогой тряскою
Он ехал в Индию за русской сказкою.
(приводится просто в разделе о космополитах, не
указывая адресата)
145 (вар. 1970-х)
у николая силина
в мозгу одна извилина
и та-то пересажена
из зада коли сажина
и потому у сажина
в заду осталась скважина
(И Павел Нилин, и Ян Сажин уже были прочно забыты,
осталась только эпиграмма, просто как фольклор. Функционировала в
70-х в Академии художеств, где учился график-офортист Коля Сажин и,
надо понимать, его тёзка Силин.)
184
Искусству нужен Виктор Ардов,
как жопе пара бакенбардов.*
* (этот вариант, более удачный и общеизвестный,
указан, но – в примечании, стр.164) |
Из той же
серии, добавление:
Архитектуре нужен Слонтик,
Как раскрытый в жопе зонтик.
(Ленпроект, 1960-е)
201 (полный текст):
умишком скуден
хуишком блуден
стишками нуден
наш Мишка Дудин
204
Хорошо быть Даром,
Получая даром
Каждый год по-новой
Гонорар Пановой
(у Эткинда вариант: "книжечки Пановой", и в прим. на
стр. 166 имеется вариант "премии Пановой". Существовали все три.) |
Собрание
эпиграмм в целом обширно, хотя и не отличется ни полнотой, ни новизной, ни даже
грамотностью.
Зато
могучий "академицкий" комментарий на 25-ти страницах – о том, кто был
парикмахером в ЦДЛ ("Моисей Маргулис, умер в 1969"), о правительственной клизме
(прим. 39), о сватовстве Родова к Тараховской (55), и что "Олейников был
сквернослов, что и легло..." (87-88, 155), о положении плода в матке жены
Матусовского, пострадавшего при этом "в период космополитической кампании" – и –
ниже –
мой, не
академический, к тексту:
"Дорогая родина,
Чувствуешь ли зуд?
Оба Воеводина
По тебе ползут!" |
Эпиграмма на Воеводиных была написана и известна задолго ДО процесса Бродского и
никакого отношения (139, 74 и стр.160) к нему не имела.
В 1959 г. младший
Воеводин расследовал дело стенной газеты "Зуб" (биофак ЛГУ), эпиграмма уже
была, но и к нашему "Зубу" тоже касательства не имела.
Странно,
что проф. Эткинд в прим. 153-154, стр.162, к Мариэтте Шагинян, "авторе
романов-хроник о семье Ульяновых", умолчал об открытии лениноведки, что бабушка
вождя была еврейка Бланк; хотя разговоров об этом было изрядно.
"Антисемит,
горбун и алкоголик" – таков портрет врага, по Эткинду.
"законопослушный грузинский драматург" (181, стр.164)
"ярый
сталинист" Корнейчук и "одна из первых жертв антисемитских проработок того
времени" Гурвич – мирно соседствуют через один абзац на стр. 158: Эйхенбаум,
изгнанный "отовсюду как космополит", притом "безродный", и "антисемит Н.Грибачев"
– располагаются по обе стороны абзаца-примечания "В связи со строительством
писательских дач в Комарово" (стр.159), на каковых проживали оба; уволенный "в
период космополитической кампании" "поэт и песенник" Матусовский, за ним следует
"лирический поэт" Щипачев; "весьма законопослушный сталинист" Луконин,
"неизменно преданный официальной партийной линии" Долматовский, "сталинист и
антисемит" С.Васильев, и за ним – безэпитетный А.Безыменский, "поэт-сатирик,
эпиграммист" – на которого есть, однако ж, не приведенная проф. Эткиндом
эпиграмма:
"Волосы дыбом, зубы торчком –
Старый мудак с комсомольским значком.";
|
... оргии
Вирты, "прозаика и драматурга сталинского направления" "на своей подмосковной
даче" (одновременно с А.Суровым, без эпитетов; исключенным из Союза писателей),
и "один из главных "охранителей"-сталинистов" Софронов, "драматург, многолетний
редактор" – однако ж, не назван "бездарным", этот эпитет отнесен к
"ленинградскому поэту" Трифонову Георгию, и т.д.
О всеми,
кроме Эткинда, забытом Россельсе примечание имеется (с датами), об авторе
эпиграммы на него, поэте и переводчике "Алисы" и Лэнгстона Хьюза Саше Щербакове
– нет. О самом талантливом участнике семинаров Эткинда и Т.Г. Гнедич –
похоже, что Саша и по сю не "член".
Отсутствует, кстати, и автоэпиграмма самой Т.Г.Гнедич (вторую строку, к
сожалению, я тщетно тщусь вспомнить; впустую спрашивал и её любимую ученицу
Галку Усову, авторшу кошерных мемуаров, неопубл.):
"Ах, эта Гнедич! До чего упряма!
...............................
Одесских "бэ" – ну и сказала б прямо! –
Она зовет "толпой паросских дев"..." |
Естественно, нет эпиграмм и на поэтов "неоффициальных" (хотя и известных проф.
Эткинду): на его секретаря Мишу Гурвича (Яснова), на Охапкина, Ширали, Биляка,
Кузьминского и т.д., хотя сочинял их, в основном, переводчик Виктор Топоров, из
семинара ж, но – не член, как не члены и остальные, а потому, (невысказанным
мнением проф. Эткинда) – и "не поэты".
Но зато,
комментируя, клеймит соратников член ССП и председатель секции переводчиков
проф. Е.Г.Эткинд:
"законопослушный поэт, отличавшийся тупой догматичностью" (стр.167)
"критик-"охранитель" (стр.163)
"один из
реакционнейших руководителей Союза писателей и сталинист" (стр.161)
"поэт и
литературный чиновник" (стр.165)
"поэт, а
также государственный чиновник" (стр.167)
"критик
консервативного толка, проработчик-сталинист" (стр.168)
"прозаик,
чиновник в Союзе писателей" (стр.168)
"самый
непримеримый и догматичный сталинист" (стр.168)
"принадлежит к самым мрачным фигурам среди чиновников от советской литературы"
(169)
"поэт
официально-охранительного толка" (стр.169)
"автор
мракобесных исторических романов" (стр.169)
"во время
ленинградской блокады скупал у голодающих ценности" (стр.169)
"автор хоть
и монументальных, но поверхностных и фальсификаторских сочинений" (стр.169)
"критик и
лит. функционер, один из самых свирепых проработчиков" (стр.169)
"отличилась
усердием в проработках" (стр.169)
"автор
нескольких книг и многочисленных доносов" (стр.171)
"функционер, многократный лауреат сталинских премий" (стр.173)
"один из
самых тупоголовых охранителей" (стр.174)
"поэт,
сталинист" (стр.174)
Ну и
компашечка! Все на одно лицо. Даже фамилии ни к чему. Сам Е.Г.Эткинд, защитивший
кандидатскую по "ярому сталинисту Иоганнесу Р. Бехеру" (как писал мне покойный
проф. <и классик эстонской поэзии> Алексис Константинович Раннит) был, судя по
оценкам, явно не из их числа. А из другого.
А стиль!
А эпитеты! А лексика! Из того же ж источника кастальскаго, то бишь комаровского...
Из одной
кормушки хлебали.
/15
декбря 1989,
последний подвалъ; 2001/
* судя по
всему, проработали сочлены-совписы е.г.эткинда – во все анальные и бронхиальные
отверстия, жаль только – мало: судя по примечаниям и мемуарам "запискам
незаговорщика" – отставной член изрядно ностальгирует по шереметьевскому
особнячку совписа...
(см. статью
рецензента "трифоныч, исаич и лёва халиф", ок. 1979, неопубл.)
P.S.
А то что он лагерницу тётку Таньку Гнедич после лагеря пригрел, в вонючем
ватничке – ну, за это ему парой ковшиков кипящей смолы меньше будет...
/2001/
P.S.
“СУММИРУЮЩИЙ”, 2002
ПАРАША ЭТКИНДА
(начинающаяся – с голой правды)
«Некоторое
время я пробавлялся диссертациями для малограмотных партийцев, изготавливая их,
как тогда говорили, «из материала заказчика». Работа была противная, но не
сложная; только раз я столкнулся с трудностями – пришлось сочинять две
кандидатские на одну и ту же тему: «Критика и самокритика – движущий стимул
советского общества». Сложно было написать два раза по-разному; второму
заказчику я откровенно признался, в чем мои затруднения, и взял с него большую
плату – он безропотно уплатил. Эти прохвосты, став кандидатами общественных
наук, быстро поднимались по должностной лестнице; выплатив установленную сумму
«негру» (то есть еврею), они немедленно забывали о нем. А бедняга космополит
перебивался с хлеба на квас. Замечу в скобках, что раза два бывал на защитах
моих подопечных; они ничуть не смущались, отвечая на вопросы оппонентов цитатами
из моего текста. Однажды после такой защиты меня даже пригласили на банкет. Из
нездорового любопытства я зашел в ресторан «Квисисана», обнаружил там десятка
два пьяных жлобов и убежал подальше от греха: боялся, выпив, проговориться.
О Татьяне Петровне*
Гнедич.
Когда
аплодисменты стихли, женский голос крикнул: «Автора!». В другом конце зала
раздался смех. Нетрудно было догадаться, почему засмеялись: шел «Дон Жуан»
Байрона. Публика, однако, поняла смысл возгласа, и другие поддержали: «Автора!».
Николай Павлович Акимов, вышедший на сцену со своими актерами, еще раз пожал
руку Воропаеву, который играл заглавного героя, и шагнул вперед, к рампе; ему
навстречу поднялась женщина в длинном черном платье, похожем на монашеское
одеяние. Она сидела в первом ряду и теперь, повинуясь жесту Акимова,
присоединилась к нему на подмостках. Сутулая, безнадежно усталая, она смущенно
глядела куда-то в сторону. Аплодисменты усилились, несколько зрителей встали,
вслед поднялся и весь партер – хлопали стоя. Вдруг мгновенно воцарилась тишина:
зал увидел, как женщина в черном, покачнувшись, стала опускаться, – если бы
Акимов не подхватил ее, она бы упала. Ее унесли – это был сердечный приступ.
Татьяна
Григорьевна Гнедич, праправнучатая племянница переводчика «Илиады», училась в
начале тридцатых годов в аспирантуре филологического факультета Ленинградского
университета; занималась она английской литературой семнадцатого века. Время
было трудное: то и дело происходили чистки... Татьяна Гнедич, увлеченная
творчеством елизаветинских поэтов, ничего не замечала вокруг. Ее, однако,
вернули к реальности на каком-то собрании, обвинив в том, что она скрывает свое
дворянское происхождение. На собрании ее, конечно, не было, но, узнав о нем она
громко выразила недоумение: могла ли она скрыть свое дворянство? Ведь ее фамилия
Гнедич; с допушкинских времен известно, что Гнедичи – дворяне старинного рода.
Тогда ее исключили из университета за то, что она «кичилась дворянским
происхождением». Татьяна Гнедич где-то сумела доказать, что два таких обвинения
гасили друг друга – она не скрывала и не кичилась; ее восстановили.
Т.Г.Гнедич
арестовали 27 декабря 1944 года: она сама на себя донесла. То, что она
рассказывала, малоправдоподобно (Татьяна Григорьевна, кстати, любила и
пофантазировать), однако, могло быть следствием своеобразного военного психоза.
По ее словам, она, в то время кандидат партии (в Разведуправлении Балтфлота,
куда ее мобилизовали, это было необходимым условием), вернула в партийный
комитет свою кандидатскую карточку, заявив, что не имеет морального права на
партийность после того, что она совершила. Ее арестовали; следователи добивались
признания, что она имела в виду? Ее объяснениям они не верили (я бы тоже не
поверил, если бы не знал, что в ней было что-то от юродивой). Суть объяснений
сводилась к следующему: по заказу советского радио, вещавшего на союзников перед
открытием Второго фронта, она перевела поэму Веры Инбер «Пулковский меридиан»
английскими октавами. Некий сотрудничавший с Разведуправлением английский моряк,
прикомандированный к ней в качестве консультанта, якобы сказал: «Вот бы Вам
поработать у нас – как много Вы могли бы сделать для русско-британских
культурных связей!». Его слова произвели впечатление, идея поездки в
Великобританию засела в ее сознании, она сочла ее предательством – и возвратила
кандидатскую карточку. И хотя никаких других грехов за ней не числилось, Гнедич
судили и приговорили к десяти годам исправительно-трудовых лагерей по обвинению
в «измене советской родине».
После суда
она сидела во внутренней тюрьме ГБ на Шпалерной, в общей камер и ожидала
отправки в лагерь. Однажды ее вызвал к себе последний из ее следователей и
спросил: «Почему Вы не пользуетесь библиотекой? У нас много книг, Вы имеете
право...». Гнедич ответила: «Я занята, мне некогда». – «Некогда? – переспросил
он, не слишком, впрочем, удивляясь (он уже понимал, что его подопечная
отличается, мягко говоря, странностями). Чем же Вы так заняты?». – «Перевожу, –
и уточнила, – поэму Байрона». Следователь оказался грамотным: он знал, что такое
«Дон Жуан». «У Вас есть книга?» – спросил он. Гнедич ответила: «Я перевожу
наизусть». Он удивился еще больше. «Как же Вы запоминаете окончательный
вариант?» – спросил он, проявив неожиданное понимание сути дела. «Вы правы, –
сказала Гнедич, – это и есть самое трудное. Если бы я смогла записать то, что
уже сделала... К тому же я подхожу к концу. Больше не помню».
Следователь собирался домой. Он дал Гнедич
листок бумаги и сказал: «Напишите, что Вы перевели, – завтра погляжу». Она не
решилась попросить побольше бумаги и села писать. Когда он утром вернулся в свой
кабинет, Гнедич еще писала. Рядом с ней сидел разъяренный конвоир. Следователь
посмотрел: листок с шапкой «Показания обвиняемого» был заполнен с обеих сторон
мельчайшими квадратиками строф, которые и в лупу нельзя было прочесть. «Читайте
вслух!» – распорядился он. Это была девятая песнь – путешествие Дон Жуана в
Россию. Следователь долго слушал. По временам смеялся, не верил ушам; в какой-то
момент он прервал чтение: «да Вам за это надо дать Сталинскую премию!» – других
критериев у него не было. Гнедич горестно пошутила в ответ: «Ее Вы мне уже
дали».
«Могу ли я
чем-нибудь Вам помочь?» – спросил следователь. «Вы можете – только Вы!» –
ответила Гнедич. Ей нужны: книга Байрона, англо-русский словарь, бумага,
карандаш; ну и, конечно, одиночная камера. Через несколько дней он подыскал для
нее камеру чуть посветлее других; туда принесли стол и то, что она просила.
В этой
камере Татьяна Григорьевна провела два года... В лагере, куда ее отправили по
этапу, она провела – от звонка до звонка – оставшиеся восемь лет. С рукописью
«Дон Жуана» она не расставалась... »
(Мемуары
Ефима Эткинда, под рубрикой «Еврейские мемуары» (не моей!), в:
//jewishmagazine.spb.ru/number_22/memuar_5.htm)
ноги у неё опухли, потому что этот (или
другой) добрый следователь – морозил её босиком на цементном полу
а зэчки
– отбирали хлебную пайку и кидали её в сортир (выгребала, плакала и ела)
об этих
мелочах проф. эткинд не распространяется
/5
декабря 2002/
Прим.
(*): вообще-то, она – григорьевна (как и в тексте), я и не заметил – жена
заметила
возможно, еврейский журнал – определил её в сёстры, ефим григорьичу
|